«Сколько можно сделать общего добра всему народу, влияя на человека, в руки которого
доверием государя вручена судьба этого народа, — продолжала мечтать она далее, — я буду мать сирот, защитница обиженных и угнетенных, мое имя будут благословлять во всей России, оно попадет в историю, и не умрет в народных преданиях, окруженное ореолом любви и уважения».
Неточные совпадения
А ты, если твоя милость, как и
государь наш, имеешь к нам
доверие, поезжай к себе на тихий Дон, а нам эту блошку оставь, как она есть, в футляре и в золотой царской табакерочке.
Свидание «утратившего
доверие к людям» Николая Фермора с Брянчаниновым и Чихачевым нимало не возвратило ему его утраты, а только исполнило его сильной нервной усталости, от которой он зевал и беспрестанно засыпал, тогда как брату его, Павлу Федоровичу, одно за одним являлись новые хлопоты по исполнению забот
государя о больном.
Но сам Николай Фермор молчал и спокойно смотрел на все, что с ним делали. Все это как будто не имело для него никакого значения. Мандт, так и Мандт, — ему все равно, при чьем содействии утеривать последнее
доверие к людям. Он точно как изжил всю свою энергию и чувствительность в своем утреннем разговоре с
государем, и что теперь за этим дальше следует — ему до этого уже не было никакого дела.
Мандт принял протянутую ему при этом руку
государя и как бы из нее переданного ему больного Николая Фермора с его «утраченным
доверием к людям».
— Да, да, я знаю, — перебил
государь, — ты потерял
доверие к людям… Но ты не робей: этим самым отчасти страдаю и я…
Заслужу,
Царь-государь, великое твое
Доверие!
Милостивый
государь, вы стоите слишком высоко в мнении всех мыслящих людей, каждое слово, вытекающее из вашего благородного пера, принимается европейскою демократиею с слишком полным и заслуженным
доверием, чтобы в деле, касающемся самых глубоких моих убеждений, мне было возможно молчать и оставить без ответа характеристику русского народа, помещенную вами в вашей легенде о Костюшке [В фельетоне журнала «L’Evénement» от 28 августа до 15 сентября 1851.
Служить каждому правительству нужно честно, а тем более правлению монархическому, где
государь один правит, и потому кому он верит, тому грех и стыд не хранить и не беречь его
доверие, а думать о себе.
Это строгое, неблазное, самоуважающее слово порою умело чутко поднимать в массе ее русское народное чувство, ее веру в Бога и в свою силу и крепость, ее безграничное
доверие и преданность Русскому
государю.
Государь вызвал его к себе и сам расспросил его, но узнал от него относительно заговора только то, что молодой человек скорее угадал, чем открыл, живя несколько недель у богатого помещика в Киевской губернии, по соседству главного штаба 2-й армии. Там Шервуд застал сборище заговорщиков, узнал имена многих и добился
доверия одного из них, именно, Вадковского.
Когда в следующем 1796 году великий князь Павел Петрович, сделавшись уже императором, подарил возведенному им в баронское, а затем графское достоинство и осыпанному другими милостями Аракчееву село Грузино с 2500 душами крестьян, Алексей Андреевич переехал туда на жительство вместе с Настасьей Федоровной и последняя сделалась в нем полновластной хозяйкой, пользуясь неограниченным
доверием имевшего мало свободного времени, вследствие порученных ему государственных дел, всесильного графа, правой руки молодого
государя, занятого в то время коренными и быстрыми преобразованиями в русской армии.
Сделавшись
государем, он, конечно, не верил в искренность расточаемых перед ним уверений в любви и преданности. Большинство этих уверений и на самом деле не стоило
доверия.
Государь далеко не разделял
доверия великого князя Константина Павловича, и не подозревавшего, что императорское правительство могло встретить серьезные препятствия в провинциях старой Польши. Император же, напротив, знал, что опасность существовала и что она скоро должна обнаружиться.